24 февраля.
Первые взрывы прогремели в пять утра. Затем завыли сирены. Пытаюсь вспомнить, что было дальше, но всё смешалось.
Звук стал резким, случайным: взрывы, истерика птичьей стаи, перекличка сирен. Телемарафоны, звонки, песни из тиктока. Украинский фолк примеряет вычурные одежды гиперпопа, повстанческие песни неловко кутаются в электронный бит, хип-хоп изживает из себя русский флоу, но всем, даже новым звёздам, не по себе.
Русская музыка исчезает из эфира: теперь там бурлит странная смесь старой и новой музыки украинской. Песни радикально разные по качеству и содержанию, но пока всё это неважно. Их объединяет окровавленная Украина. Они — наши. Музыкальное пространство обрастает украинским языком, мелодикой и драйвом. Это захватывающий процесс, который ещё предстоит осмыслить, но пока я всё пропускаю мимо ушей, потому что первые месяцы войны оглушают.
Я перестаю играть собственную музыку и не слушаю чужую. Музыка неуместна. Слёзы уместны, а музыка — до слёз нет. Весна звенит натянутыми нервами, рычит войной и несколькими переездами, но музыки, которую я люблю, в ней нет. Такое со мной впервые, и эта болезненная немузыкальность вместе с постоянными звуками войны и шумом медиа лишает последних сил. Я пытаюсь погрузиться в любимые записи, но они упорно выталкивают меня на поверхность.
Мне снится, что музыка закончилась. Мне снится глухота или шум настолько плотный и всепоглощающий, что, очнувшись, я радуюсь крику сирен.
Только летом я возвращаюсь к своему плейлисту, собранному в десятых числах февраля. Кажется, такой музыке не место в разрываемой войной Украине, но — с первых тактов я дома.
Моя страсть — это рефлексивная музыка, направленная внутрь. Попробуем обойтись без имён: я опишу метод, не навязывая собственных героев.
Чтобы сочинять такую музыку, нужно превратиться в рану. Остаться наедине с собой. Даже если страшно. Даже если не по себе. Ты должен раствориться в этом ощущении, нырнуть отчаянно и глубоко — и найти там бога, каким бы изувеченным или юродивым он ни был.
Такая музыка ищет себя в себе. Ищет в себе Другого. Она прорастает в трещинах между жанрами и объясняется на языках призраков и тральфамадорцев.
Чёрт возьми, она похожа на войну: такая же требовательная и непредсказуемая. Разница лишь в том, что война всё берёт без разрешения. Музыка, напротив, раскрывается только тогда, когда ты готов ей отдаться.
Эта музыка, даже если вырастает из оглушительной драмы, коренится в спокойствии и тишине.
Она требует от автора колоссальных эмоциональных сил и фокуса, граничащего с эгоцентризмом. И потому она невозможна во время войны. Война дарит художнику ослепительные краски, но отнимает главное — самого художника.
Потом, когда всё закончится, многие из нас вернутся в военное время, переживут его снова, и это повторное переживание, быть может, выльется в пронзительную музыку.
Но во время войны ты только и успеваешь, что ловить блики образов и идей, звуки и отголоски. Если повезёт. Если нет — глохнешь и каменеешь.
Натянутый нерв, который в других условиях был бы твоей струной, рвётся. Кто знает, сколько времени уйдёт на то, чтобы натянуть его снова.
Но музыка одиночек, музыка, которую сложно и немыслимо слушать во время войны, должна звучать. Ни экстатические танцы, ни душеспасительные баллады, ни забытьё рейва не призывают мир так, как это делает музыка, которая ищет Другого в себе.
Потому что она рождается в мире.
Пусть этот мир залит кровью, населён призраками и обгрызен огнём. Но это — мир, который позволил автору оказаться наедине с собой. Позволил автору быть слабым, уязвимым, эгоцентричным; позволил нырнуть в свою глубину — и вынести оттуда нечто неожиданное.
Вынести жизнь.
Сколь бы трудно это ни было, важно слушать музыку, невозможную, непозволительную во время войны. Эта музыка человека, который вырвался за пределы. Эта музыка — даже если в ней звенит безысходность и гремят кассетные бомбы — призывает мир.
Этот текст был впервые опубликован 25.01.23 на «Сигме».